Сведения об авторе: Матвеев
Владимир Александрович
– ст. преподаватель кафедры отечественной истории новейшего времени
Ростовского госуниверситета и кафедры истории и философии Северо-Кавказской
академии государственной службы.
Домашний адрес:
344015, г. Ростов-на-Дону, а/я 5067
или e-mail: newssouth@narod.ru
(Тема: Матвееву В. А.)
Опубликовано в журнале: «Государственное и муниципальное
управление. Ученые записки СКАГС» №3 2003г.
Степень изученности проблемы. Особенности административно-политического
обустройства российских окраин, и в частности Кавказа, остаются до
сих пор наименее разработанными. Самое обстоятельное, но далеко неполное,
изложение их было пред-принято еще С. Эсадзе в изданном в 1907 г.
двухтомном труде, в котором преимущест-венно показывалось постепенное
развитие гражданского управления Кавказом “со вре-мен присоединения
Грузии к России…”.
Для его составления автором были привлечены обширные архивные материалы
канцелярии наместника, военно-народного управления, сословно-поземельной
комиссии и штаба Кавказского военного округа [1]. Обобщение их в своеобразной
исторической записке явилось первой попыткой в раскрытии темы, имевшей
тогда и познавательное, и практическое значение для преодоления в
России революционной смуты.
С того периода в течение длительного времени эта тема специальному
комплекс-ному изучению не подвергалась. В разные периоды ХХ в. рассматривались
лишь отдельные ее аспекты, как правило, в качестве дополнений к социально-экономическим
или иным сюжетам. Примечательным в этой связи представляется неутратившее
исто-риографической ценности наследие В.С. Гальцева, А.В. Фадеева,
А.Д. Даниялова [2] и др., появившееся в 50 – 70-ее гг. Именно эти
исследователи, как ясно теперь, ошибочно сопоставлявшие военно-народное
управление с колониальным режимом и выделявшие в нем лишь карательные
функции, сделали первые шаги в раскрытии его сущности.
Тогда же предпринимались усилия и по выявлению специфики организации
де-лопроизводства в системе военно-народного управления на Северном
Кавказе. В этой связи следует упомянуть А.Г. Гаджиева, труды которого
отличались высокой концен-трацией данных из архивов. Произведенные
на основе их описания, на мой взгляд, со-храняют соответствие высоким
критериям научности и в наши дни [3]. Все сколько-нибудь значимые
положения из наследия тех, кто в той или иной степени занимался ис-следованием
проблемы учитываются в контексте предпринимаемого анализа, с изло-жением
существовавших точек зрения и сопутствовавших им концептуальных подхо-дов.
Особо следует отметить статью Н.С. Киняпиной “Административная политика
царизма на Кавказе и в Средней Азии в XIX в.”, опубликованную в 1983
г. в журнале “Вопросы истории”. Она давала новый импульс в осмыслении
темы, предполагавший сравнительное изучение систем управления в двух
весьма своеобразных ареалах “азиатской части страны”. Выявляя здесь
общие принципы административного обустройства автор, несмотря на существовавшие
в тот промежуток времени теоретические каноны, сделала вывод о том,
что “окраины Российской империи и ее центр составляли единый государственный
организм” [4].
В начале 90-х гг. XX в. серьезное внимание преобразованиям в сфере
туземных административно-судебных учреждений в пределах Северного
Кавказа было уделено Ж.А. Калмыковым, подвергшим систематизации сведения
не только по кабардинским и балкарским обществам, как заявлено в названии
одной из специальных публикаций, но и по всему краю в целом. В ней
представлены изменения в организации управления на высшем и местном
уровнях преимущественно в конце эпохи Кавказской войны. При том, что
нельзя согласиться с терминологическим расширением параметров этого
затя-нувшегося на пол века конфликта, с указанием на всеобщее противостояние
горских на-родов России, необходимо отдать должное добротности подбора
фактов из различного вида источников [5].
На рубеже XX – XXI вв. серьезное внимание на эту тему было обращено
в ряде перспективных исследований научной школы академика В.Б. Виноградова
[6]. Отечест-венный опыт в государственно-политическом обустройстве
иноэтнической периферии, как в них совершенно справедливо отмечено
достаточно многообразен и представляет интерес не только для концептуального
ретроспективного осмысления, но и для разре-шения современных проблем.
В 90-е гг. минувшего века итоги многолетних изысканий в центральных,
областных и республиканских архивах (в том числе ставших теперь за-рубежными),
по данной проблеме были опубликованы автором представляемого иссле-дования
[7]. Оно является в какой-то мере развитием выдвинутых в них положений,
с приведением подтверждений, не вводившихся ранее в научный оборот.
Вызывает удивление, что В.П. Пляскин в книге “Военные аспекты государствен-ной
национальной политики России на Кавказе (1864 – 1917 гг.)”, увидевшей
свет в 2002 г., описывает систему военно-народного управления, ее
подчиненность краевой и центральной власти так, как-будто этой проблемой
до него никто не занимался. Между тем значительная часть материала,
изложенная им в разделе “Роль военной организации в поиске адекватных
форм управления Кавказом во второй половине XIX – начале ХХ вв.” [8]
находила уже отражение и подвергалась концептуальной систематизации
в моих опубликованных значительно раньше статьях. Первая из них по
этой проблеме была издана еще в 1993 г., вслед за ней появились и
другие. Высказывалась и идея о том, что военно-народная система является
своего рода разновидностью косвенного управления [9].
Не знать об этом В.П. Пляскин не мог, что отчетливо прослеживается
по ссылке к подобию историографической справки, уместившейся всего
в один небольшой сюжет. Речь идет о моем выступлении на конференции
“Кавказская война: уроки истории и со-временность”, прошедшей в г.
Краснодаре в 1994 г. [10]. Отраженный в нем вывод о том, что в основу
системы военно-народного управления был заложен политический компромисс,
отнесен без приведения каких-либо подтверждений к “русской имперской
традиции” [11]. Обстоятельный анализ этой особенности российской системы
управле-ния на Северном Кавказе предпринимался мной в предшествующих
публикациях и про-должен с привлечением дополнительных доказательств,
в чем можно убедиться по ходу дальнейшего изложения.
Подчиненность краевой и центральной власти. На Северном Кавказе при
ус-тановлении единства с Россией, в том числе и в северных частях
края, исторически сло-жились две системы управления: военно-народная
и общегубернская. Военно-народное управление было установлено для
“инородческих территорий” в Дагестанской, Терской, Кубанской областях
и Сухумском округе [12], а общегубернское – с 1896 г. в Черномор-ской
и с 1899 г. в Ставропольской губерниях, которые управлялись с конца
XIX в. на основе общего положения о губерниях, лишь с незначительными
от него отступлениями и подчинялись краевым и центральным общегубернским
органам власти [13]. Для Черноморской губернии дополнительно было
сохранено еще и подчинение начальнику Кубанской области [14].
В Закавказье военно-народное управление существовало в Карской, Батумской
областях и Закатальском округе, а общегубернское – в Тифлисской, Кутаисской,
Бакинской, Елисаветпольской и Эриванской губерниях [15]. В тех же
местностях, где населе-ние признавалось покорным, устанавливалось
в ряде случаев гражданское управление. Распространялось оно и на города
всего кавказского региона [16].
Рассмотрим подчиненность Кавказа, и, главным образом его северной
части, высшей государственной власти, то есть именно ту вертикаль,
от которой зависела целостность России как многомерного универсалистского
образования. Изначально верховная государственная власть в кавказском
крае была предоставлена наместнику его императорского величества,
наделенного широкими державными правами в вопросах местного гражданского
и военного управления [17].
Его должность и звание главнокомандующего Кавказской армией в 1883
г. были преобразованы в должность и звание главного начальника гражданской
части и Кавказ-ского военного округа [18]. В 1905 г. наместничество
на Кавказе по указу царя было вновь восстановлено [19], что должно
было, как предполагалось, способствовать пре-одолению проявлений “национальной
обособленности и сепаратизма” [20].
В результате этого верховная государственная власть в крае оказалась
непосред-ственно подчиненной российскому императору и окружавшим его
центральным прави-тельственным структурам. Как личный представитель
монарха на Кавказе наместник имел неограниченные политические полномочия,
действовал по собственному усмотре-нию, а в случае “беспорядков” мог
также принимать решения о применении силы оружия. Ему были присвоены
должности и звания члена Государственного Совета, Совета и Комитета
министров, главнокомандующего войсками Кавказского военного округа
и войскового наказного атамана Кавказских казачьих войск [21].
Кавказский наместник не был ограничен в своей деятельности центральными
органами власти и не подпадал даже под влияние Совета министров, хотя
по своему стату-су и приравнивался к министрам. По гражданской части
он подчинялся непосредствен-но царю [22]. Занимавший эту должность
с 1905 по 1916 гг. граф И.И. Воронцов-Дашков пользовался, как признавалось,
“исключительным положением в придворных кругах” [23].
Так как в управлении Кавказским краем существовали две различные системы,
военно-народная и общегубернская, при наместнике были учреждены должности
по-мощников по гражданской и военной частям и созданы специальные
исполнительные органы: канцелярия по делам местностей, состоящих в
ведении военно-народного управления и канцелярия по общегражданскому
управлению [24]. До 1883 г. краевое военнонародное управление подчинялось
особому начальнику при наместнике, утверждавшемуся в должности после
назначения высочайшим приказом и указом Сената. Затем оно было упразднено,
а состоящие в его ведении губернские и областные управле-ния были
подчинены специальной канцелярии по этому ведомству при главном началь-нике
гражданской части на Кавказе [25], а с 1905 г. оно было вновь подчинено
кавказ-скому наместнику [26].
Высшее общее руководство всеми подразделениями военно-народного управле-ния
в период преобразований 1883 г. временно оставлялось за военным министерством,
затем было переведено в министерство внутренних дел и в конечном итоге
снова возращено в военное министерство [27]. Тем не менее министерство
внутренних дел Российской империи, где существовали специализированные
подразделения, занимавшиеся, в частности, духовными делами мусульман,
неизменно сохраняло причастность к вопро-сам управления на окраинах,
в том числе и на Северном Кавказе.
В его ведение, например, входило влияние в пределах своей компетенции
на замещение административных должностей. Это является свидетельством
того, что иноэтническая периферия официально признавалась составной
частью единого российского государственного пространства и в отношении
ее не предпринимались дискриминаци-онные меры. Министерству внутренних
дел подчинялись губернаторы и центральных областей России [28].
Для сравнения необходимо отметить, что штат чиновников для зависимых
стран от Франции, подбирался и назначался министерством колоний, существовавшим
непо-средственно в самой метрополии [29]. К министерству колоний относились
Манчжурия, Монголия, Тибет, и другие сопредельные подчиненные Китайской
империи территории, являвшиеся, по сути, обособленными от центральных
областей окраинами [30].
В функции наместничества на Кавказе входило также взаимодействие с
губернаторами, вице-губернаторами и другими главами административных
структур разных уровней. Губернаторы и вице-губернаторы края назначались
и увольнялись высочай-шими приказами по гражданскому ведомству помимо
министерства внутренних дел че-рез I отделение канцелярии Совета министров.
Именно в этом отделении сосредотачивались дела по Кавказу [31]. Перемены
в прикрепленности наместничества на Кавказе к общей системе государственных
учреждений ожидались лишь в самом начале 1917 г. [32].
Высшее гражданское и военное управление Дагестанской областью с 1883
г. было предоставлено военному губернатору (до этого существовала
должность начальника об-ласти), который одновременно являлся командующим
расположенными здесь войсками [33]. По служебной иерархии он подчинялся
главному начальнику гражданской части и главнокомандующему войсками
Кавказского военного округа, а с 1905 г. – кавказскому наместнику
[34].
Ему в свою очередь были подчинены начальники административных округов,
имевшие более низкие офицерские чины. Вся власть на областном и окружном
уровнях, таким образом, сосредотачивалась у военного командования
[35]. Все выборные должности в сельских общинах, в том числе и состав
сельских судов, утверждались начальниками округов, а решения областного
народного суда вносились на утверждение военного губернатора [36].
Тем самым самостоятельность сельского общинного самоуправления была
ограничена.
Полномочия военного губернатора Дагестанской области, как видно, были
весьма широкими. Они соответствовали должности генерал-губернатора
в существовавшей в тот промежуток времени в России должностной подчиненности,
также совпадавшей с предоставлением командования войсками [37]. Генерал-губернатор
в качестве “госуда-рева наместника” наделялся весьма широкими полномочиями,
дававшими ему возмож-ность осуществлять властный надзор за всей системой
местного управления и судопро-изводства.
Необходимо заметить, что эта должность сохранилась лишь в порядке
исключе-ния “в виду тех или иных политических условий …” только на
окраинах, тогда как в це-лом по стране она была изъята из числа общих
губернских должностей еще в 1837 г. [38]. Тем не менее иных различий
с ними, кроме отмеченных военных функций, генерал-губернаторы не имели
[39]. Это относилось и к Северному Кавказу. Практика же назначения
военного губернатора в Дагестанскую область сохранялась вплоть до
свержения монархии. Последнее назначение состоялось 15 января 1917
г. В соответствии с ним военным губернатором Дагестанской области
стал Б. Ермолов, имевший звание генерал-майора [40].
Несколько по-другому строилось управление Кубанской и Терской областями.
Оно основывалось, в отличие от Дагестанской области, на удовлетворении
администра-тивно-политических потребностей не только местных народов,
но и российского казаче-ства [41]. В Кубанской области 4,5 % местного
населения находились под совместным общим управлением с казачьим населением,
составлявшим 53 %, а в Терской области соответственно 80 и 20 % [42].
Военно-народное управление в этих областях, первоначально раздельное
для каждой из них, заменяется в 1887 – 1888 гг. общим военным заведыванием
с непосредственным подчинением его войсковому наказному атаману Кавказских
казачьих войск, наделенному одновременно полномочиями главнокомандующего
войсками Кавказского военного округа и главного начальника гражданской
части. По мнению правительства, это должно было “…поднять и укрепить
воинский дух, экономическое благосостояние и тесно связанную с ним
боевую готовность войск”. После этого произошло объединение в масштабах
края военного руководства кубанским и терским казачьими войсками,
а местное и казачье население в областях перешло под совместное управление,
соеди-нившим в себе гражданские и военные функции [43].
С 1905 г. главное краевое управление казачьих областей и войск переходит
к кав-казскому наместнику [44]. Такая подчиненность верховной краевой
власти существова-ла во всех российских казачьих войсках: Семиреченском,
Туркестанском, Сибирском, Забайкальском и других [45]. Тем не менее,
у кубанского и терского казачества полити-ческая и военная зависимость
от высшей краевой администрации вызывала недовольст-во. В 1914 г.
их представители в Государственной Думе вносили законодательное пред-ложение
об упразднении должности войскового наказного атамана Кавказских казачьих
войск с предоставлением наказным атаманам областей его верховных прав.
Предложе-ние это не было удовлетворено и к 1917 г. прежний порядок
подчинения остался без ка-ких-либо изменений [46].
Помимо наместничества управлением Кубанской и Терской областей, согласно
“Учреждения управления Кавказского края” (1888 г.) занималось военное
министерство: местным населением – Главный штаб, казачьим и всем остальным
– Главное управление казачьих войск. Такая двойственность в управлении
местным и казачьим населением вызывала необходимость объединить управление
ими, сосредоточив его только в Глав-ном управлении казачьих войск,
где находилось все центральное гражданское и военное управление российскими
казачьими войсками. Для этого в нем было дополнительно об-разовано
Горское отделение [47].
В 1910 г. Главное управление казачьих войск в составе военного министерства
и его Главного штаба было преобразовано в Казачий отдел [48], в ведении
которого и ста-ли поступать дела по внутреннему управлению и гражданскому
устройству казачьих войск как отдельных территориальных единиц [49].
Тогда же Главное управление ка-зачьих войск приняло соответствующее
решение о передаче всех дел по управлению ме-стным населением Кубанской
и Терской областей в азиатскую часть Главного штаба [50].
Во главе каждой казачьей области и войска был поставлен начальник,
как правило, казачий генерал, назначенный монархом и имевший звание
войскового наказного атамана. Его должность соответствовала должности
генерал-губернатора [51]. По военной субординации наказной атаман
был наделен полномочиями начальника дивизии и в его подчинении в соответствии
с этим находился войсковой штаб. Что же касается гражданского управления,
наказному атаману приходилось исполнять губернаторские обязанности
[52]. В его распоряжении находилась и вся полицейская стража [53].
На местах управление также находилось в ведении казачьих офицеров
[54]. Высшая власть, помимо того, сосредотачивалась в областных правлениях,
являвшихся ис-полнительными органами при областных начальниках [55].
В пределах Кубанской и Терской областей местное население имело общее
административно-политическое уст-ройство с казачеством [56]. Будучи
самостоятельными общинами, со своим хозяйством и казной, кубанское
и терское казачьи войска, территориально разделенные на отделы во
главе с атаманами, управлялись на основании особых положений [57].
Сельские (аульные) общества имели свои самоуправления, находившиеся
под властью старшин и народных судей. На их должности чаще всего избирались
предста-вители феодальной элиты и духовенства, дальнейшее утверждение
которых российски-ми властями производилось при наличии признаков
благонадежности. За самоуправлением иноэтнических сообществ в обязательном
порядке осуществлялся внешний над-зор: местный – участковыми начальниками
и приставами, общий – атаманами отделов (в Кубанской области) или
начальниками округов (в Терской области) и высший – началь-никами
областей и областными правлениями [58].
В Ставропольской и Черноморской губерниях высшим управлением занимались
губернаторы [59]. Губернатору подчинялась и территория кочевых народов
в Ставро-польской губернии. На ней так же было установлено общинное
самоуправление, осно-ванное на самобытных этнических традициях и религиозных
воззрениях. Для исполнения управленческих обязанностей, у ведущих
кочевой образ жизни народов избирались старшины, утверждение которых
в должностях производилось вышестоящими губерн-скими учреждениями
и губернатором. Для них элементы военного управления отсутст-вовали,
но внешний надзор со своими особенностями существовал. Его производили
на-значаемые властями русские приставы [60].
Таким образом, в казачьих областях в высшем и местном управлении происходи-ло
двойственное сочетание начал российской государственной централизации
и общин-но-этнической автономии, с предоставлением ей весьма широких
прав внутреннего са-моуправления. Однако самостоятельность инородческих
общин, так же как и в Даге-станской области, была поставлена в рамки
внешних административно-политических ограничений. Впрочем, такие же
ограничения существовали и для русских крестьянских и казачьих общин.
В Ставропольской и Черноморской губерниях, мы видим, тоже в ад-министративно-политическом
устройстве предусматривалось внутреннее этническое самоуправление
по местностям с установлением для него внешних российских государственных
ограничений.
Необходимо заметить, что в сфере гражданских прав русская власть на
всех ок-раинах империи, так же как и на Кавказе, избегала резкой ломки,
считаясь с правовыми навыками населения, и оставляла в действии на
управляемой территории и конституцию с сеймом в Великом княжестве
Финляндском, и кодекс Наполеона в Царстве Польском, и литовский статут
в Полтавской и Черниговской губерниях, и магдебургское право в Прибалтийском
крае, и обычное право, местные законы в Сибири, в Туркестанском крае
и т.д. [61].
Находившееся на особом положении Великое княжество Финляндское имело
не только конституцию, дарованную еще Александром I, но и сейм, состоявший
из пред-ставителей четырех сословий (дворян, духовенства, горожан
и крестьян). Созывался он каждые пять лет и при Александре III получил
в 1885 г. даже право законодательной инициативы. Местным правительством
был сенат, назначавшийся императором, а связь с общеимперским управлением
обеспечивалась через министра, статс-секретаря по де-лам Финляндии
[62].
В государственном устройстве Российской империи сочетались элементы
как фе-дерализации (упорядоченное единение и самобытность частей,
их самостоятельность в законных пределах), так и унитарной централизации
(“политическое включение и срастание”). Им соответствовали и параллельные
надстроечные государственные фор-мы: корпоративная (“объединение по
свободной воле на основе общего интереса”) и уч-редительная (“объединение
не снизу, а сверху на основе опеки и повиновения”). До 1917 г. учредительная
(монархическая) форма правления соединялась с корпоративным само-управлением
иноэтнических общин [63], что в других универсалистских образованиях
в таком соотношении не встречается.
Однако эти элементы не были во всех деталях сбалансированы и не имели
полной гармонии в сочетании и взаимодействии. Приведение их к такому
состоянию было уде-лом будущих, так и не наступивших преобразований.
Таким образом, федерализация, как было уже отмечено, в обустройстве
России существовала в виде местной корпоративности с вариацией добровольных
(договорных), вассальных (ассоциативных) [64] и унитарных (централизующих)
связей еще задолго до радикалистской ломки 1917 г., сопровождавшейся
наступлением состояния их расбалансированности и кризиса. Как считает
И.А. Ильин унитарные формы государств исторически оправданы, продиктованы
прежде всего особенностями развития и поэтому все утверждения, что
они изжили себя и не имеют перспективы, безосновательны [65].
Системная совмещенность российских государственных ограничений в военно-народном
управлении с гарантиями невмешательства во внутренние дела свидетельствует
о том, что окончательная стабилизация достигалась при помощи не подавления,
как полагают некоторые исследователи, а политического компромисса,
предложенного всем горцам, несмотря на военное поражение непреклонных
последователей теократической доктрины и всевозможных в ее русле ориентаций.
В его рамках обеспечивалось их офи-циальное признание, независимо
от предшествующих обстоятельств вхождения, добро-вольных или принудительных,
правда, с дифференциацией на переходный период в до-верии властей,
соотечественниками и предполагалось, что большинство горцев посте-пенно
со временем признают Россию все же своим отечеством.
Представители русской власти после прекращения вооруженного противостояния
организовывали во второй половине ХIХ в. неоднократные выезды в нагорные
общест-ва, служившие опорой Шамиля в войне против России, в том числе
и в самые отдаленные районы, для разъяснения покоренному населению,
что его “право земельной собст-венности”, вызывавшее у горцев наибольшую
обеспокоенность, “национальные и рели-гиозные чувства” и т.д. будут
неукоснительно уважаться и соблюдаться. Кроме того, бывшим сподвижникам
Шамиля давались заверения, что после прекращения борьбы все “... независимо
от национальности, являются верноподданными гражданами России” [66].
Именно гражданское приобщение, “слияние с другими подданными” [67]
и было конечной целью этого компромисса.
Подобная практика взаимоотношений с иноэтническими включениями в формировании
российского общегражданского пространства прослеживается с ранних
стадий и в ней можно даже усмотреть некую традиционность. Так, обладавший
обширной территорией Великий Новгород, предоставлял ее частям, как
известно, значительную самостоятельность. По данным В.О. Ключевского,
правившие здесь князья еще в XI в. “назначали на местные правительственные
должности людей из местного же общества”, сохраняя тем самым привычные
для него административные учреждения и их туземный состав [68]. Но
проявления политического компромисса встречаются и в более широком,
евразийском, цивилизационном диапазоне.
На его основе строились, в частности, взаимосвязи Северо-Восточной
Руси с Зо-лотой Ордой в XIII – XV вв. В Крымском ханстве, предоставившим
убежище казакам-некрасовцам, им дана была полная свобода “в делах
веры и внутренних распорядков”. Их религиозные заведения (скиты, монастыри
и т.д.), как и “вера отцов” в целом, нахо-дились у татар под защитою
властей и считались неприкосновенной святыней. Таким образом, зависимость
от ханских инстанций казаков-некрасовцев была также чисто внешней,
в своей внутренней жизни они руководствовались сложившимися обычаями
и установлениями, имея свое самоуправление на выборных началах [69].
Видимо Россия восприняла отчасти и эту особенность устройства империи
Чин-гисхана, наследницей которой она стала с XVI в., приняв на себя
миссию сохранения единства Евразии. Однако политический компромисс
в пределах этой империи прежде всего обеспечивал стабильность для
максимальной собираемости налогов с подвластного населения. Дань с
Руси, например, как установил еще Г.В. Вернадский, стоявший наряду
с другими учеными у истоков создания теории евразийства в 20 – 30
гг. XX в., составляла “важный источник дохода… Золотой Орды” и за
счет ее в значительной мере поддерживалось монголо-татарское владычество
над огромной территорией, прости-равшееся в отдельные периоды вплоть
до южных границ Китая [70].
В российском полиэтнонациональном государственном сообществе, как
мы виде-ли, оно поддерживалось за счет русского народа. В этом заключалось
одно из принципиальных различий между двумя историческими типами универсализма,
имевшими сходный по некоторым параметрам евразийский контекст. В Крымском
ханстве казаков-некрасовцев за предоставленные привилегии привлекали,
используя внутриконфессио-нальный антагонизм, к набегам против сопредельных
христианских народов, преимущественно самих же русских, из чего извлекались
также немалые военные и материальные выгоды.
Вместе с тем культивировались рецидивы религиозных войн, прокатившихся
когда-то вследствие сходных идеологических разногласий по Западной
Европе и в некото-рых других регионах мира. Они сопровождались, на
что, видимо, делался также расчет, трагедией взаимного истребления,
подрывая на длительное время силы государств и их возможности к сопротивлению
внешним агрессиям. В России политический компромисс с вошедшими в
ее состав народами, в том числе и на Северном Кавказе, имел совершенно
иную нацеленность: гражданское их приобщение, “слияние с другими подданными”
[71].
Административный аппарат и подходы к управлению. В управлении российскими
окраинами, в том числе и Северным Кавказом, правительство стремилось
к “ус-тановлению твердой государственной системы” [72], способной
к взаимодействию с другими структурами империи и отличающейся эффективностью
в функционировании. Достижение этих целей обеспечивал многочисленный
чиновничий корпус и связанные с ним силовые подразделения [73], имевшие
сдерживающее военное и охранительное (полицейское) предназначение.
Высший и средний управленческий аппарат на северокавказской окраине
состоял преимущественно из русских чиновников, а в казачьих областях
при его формировании учитывалась также сословная принадлежность. При
замещении чиновничьих должно-стей высшей и средней категории определяющим
был монархический принцип назначе-ния. Представители туземных народов
допускались на службу в низшие администра-тивные структуры на основании
выборности и последующего вышестоящего утвержде-ния, а в высшие и
средние – в исключительных случаях “за особые заслуги и преданность
царю” [74].
Что касается высшего и среднего звена административного аппарата,
то здесь препятствие для представителей туземного населения существовали
лишь непродолжи-тельное время в ходе и на завершающих этапах Кавказской
войны. Уже во второй поло-вине XIX в. начинает реализовываться официальная
установка на то, чтобы не привле-кать чиновников из центральной России
на службу в крае “без особой надобности”. Вместе с тем стали предприниматься
меры “к созданию кадров чиновников из числа об-разованных туземцев”
[75].
И в офицерском корпусе на Кавказе, призванным организовывать в случае
необ-ходимости силовые акции, по данным современного исследователя
С.В. Лурье, они имели такие же права, как и русские, даже занимая
генеральские должности [76]. Как установил американский историк Д.
Хоскинг, в государственном аппарате России в XVIII – XIX вв. более
40 % высшего чиновничества имело нерусское происхождение [77]. Тенденция
эта имела свойство лишь к расширению и не подвергалась колебаниям
в зависимости от тех или иных обстоятельств, о чем свидетельствует
практика управления и на северокавказской окраине, применявшаяся во
второй половине XIX – начале ХХ вв.
Для осуществления управленческих функций на Северном Кавказе, таким
образом привлекались и представители местных народов. Преимущественно
это распространялось на туземные аристократические слои, относившиеся
к феодальной элите, поставленные по иерархической традиции в привилегированное
положение и вследствие предшествующего опыта владевшие специфическими
административными навыками. При этом на первых порах предпочтение
отдавалось тем, кто не принимал участие в движении Шамиля и не скомпрометировал
себя причастностью к мюридизму. Русские офицеры также проходили отбор
и назначение получали, как правило, “знающие быт и язык местного населения”
[78].
Нередко военные чиновники, занимавшиеся организацией управления в
азиатской части России имели превосходное востоковедческое образование,
либо познавали соответствующие регионы, в том числе и Кавказ, на собственном
весьма длительном опыте. Использовались и знания представителей местных
народов, поступавших на русскую службу. О значении исторических познаний
в достижении геополитических целей в эпоху присоединения Кавказа к
России уже говорилось в ряде моих специальных разработок [79]. Многие
видные востоковеды непосредственно входили и в различные отделы Главного
штаба, преимущественно в его азиатскую часть [80], где также прорабатывались
немаловажные детали восточной политики России на конкретных участках.
Вместе с тем для этих целей проводились исторические изыскания. Сотрудники
из этого департамента обладали глубокими и разносторонними специальными
позна-ниями (разбирались даже в тонкостях составления мусульманских
манускриптов). Неслучайно именно к специалистам азиатской части Главного
штаба по необходимости обращались за разъяснениями и советами по всевозможным
специфическим вопросам [81]. Превосходное востоковедческое образование
также нередко имели и армейские офицеры, а переводить арабские тексты
могли иногда и низшие по званию.
Военные чиновники оставили самые обстоятельные сведения о всех наиболее
важных для Отечества свершениях эпохи, которые наблюдали непосредственно
или кропотливо воссоздавали по служебным архивным фондам. Хотя эти
сведения носили в преобладающей степени эмпирический характер, их
информационные достоинства несомненны. Даже такой негативно настроенный
по отношению к России представитель националистической северокавказской
зарубежной диаспоры, как А. Авторханов выну-жден был признать, что
“.... самые лучшие.... труды о Кавказе написали царские генера-лы”
[82].
Самостоятельные изыскания в пределах входивших в сферу их деятельности
окраин проводили и военно-исторические отделы при окружных штабах
[83]. С. Эсадзе, упомянутый уже в историографическом обзоре, оставивший
первое описание управления Кавказом и того, как учитывались в нем
туземные обычаи и традиции после вхождения края в состав России, являлся
редактором такого отдела [84].
В странах зависимых от Франции сотрудники привлекались в административный
аппарат только из метрополии. Их подбором и назначением занималось
министерство колоний. Представители же местного населения допускались
в чиновничий корпус очень редко [85]. В английских колониях во второй
половине XIX в. наметился отход от преобладания форм военного правления
и стала допускаться “коренизация” управленческих структур [86]. Но
также как и в России, все высшие чиновники, включая губернаторов,
назначались только верховной королевской властью [87].
Такая практика комплектования высших чиновников, как и тех, кто занимал
раз-личные государственные должности получила наиболее широкое распространение
в Британской империи с 1858 г. От недопущения индийских служащих в
органы управления отход стал происходить лишь с 1831 г. Но он распространялся
только на вспомогательные и малозначительные должности, имевшие сугубо
подчиненный характер. На замещение высших постов в имперских структурах
приглашались чиновники из Англии. Вследствие этого преобладание управленцев
из местных жителей в колониях этой европейской метрополии замечалось
на рубеже XIX – XX вв. лишь на уровне провинций. Несмотря на неоднократные
преобразования, англичане так и не смогли установить в зависимых странах,
в том числе и в Индии, более тесную связь между коренным насе-лением
и своей администрацией [88].
В проводимой политике на Северном Кавказе руководство, напротив, стремилось
к поддержанию “престижа русской власти у инородцев” не только при
помощи твердого правления, но и показывая своими действиями, что “отечество
о них заботится и они в нем не чужие”. По мнению наместника графа
И.И. Воронцова-Дашкова, одобренного в резолюциях императором Николаем
II, такой подход должен больше всего укреплять единство местных народов
с Россией [89], являвшееся традиционно конечной целью проводимой на
окраинах политики. За нарушение этого принципа обустройства окраин
империи и “…ущемление прав… инородческого населения…” представителей
власти разных уровней нередко снимали с должностей и отправляли в
отставку.
Местная пресса в разных периферийных частях Британской империи скупости
англичан при назначении на должности в управленческий аппарат постоянно
противопоставляла “благородство русского правительства”, допускавшего
своих “азиатских подданных” на самые высокие государственные посты.
Для проверки этой информации создавалась даже специальная комиссия.
Ей удалось опровергнуть слух о их высокой оплате, так как все чиновники,
в том числе и в центральных органах власти, “…в России оплачивались
плохо”. Однако эта комиссия подтвердила отсутствие дискриминации при
назначении на высшие и средние административные должности представителей
из туземных обществ на ее окраинах [90].
Управленческие структуры во всех европейских колониальных империях
создавались во многом по образцам центров и метрополий, а покорители
всячески стремились навязать туземцам “свою религию, свои законы,
свою юстицию, свою администрацию”[91], уверенные в том, что тем самым
“приносят им несомненное благо” [92].
Наличие преимуществ по сравнению с теми же западноевропейскими и иными
стандартами в подходах к управлению на российских окраинах находило
в свое время признание за границей. В политике двух крупнейших империй
на Востоке Отто фон Биссмарк, выдающийся политический деятель Германии,
много сделавший для ее объе-динения во второй половине XIX в. в период
своего канцлерства, при сравнении устано-вил следующие различия: “Англичане
ведут себя в Азии менее цивилизованно, чем рус-ские; они слишком презрительно
относятся к коренному населению и держатся на рас-стоянии от него…
Русские же, напротив, привлекают к себе народы, которые они включают
в империю, знакомятся с их жизнью и сливаются с ними” [93].
Даже в начале ХХ в., как заметил английский ученый Б. Рассел, британские
служащие в Индии продолжали верить в то, что “обладают некими ценностями”
и их во чтобы то ни стало следует передать коренному населению, “как
бы мало оно того ни желало” [94]. Восточнославянская этническая система,
составляя основу обширной империи, напротив отличалась паритетностью
для инонациональных включений и не создавала угрозы их самобытности.
И.Б. Гаспринский, представитель интеллектуальной элиты крымских татар,
в 1881 г. по этому поводу поделился следующими наблюдениями: “…Путешествия
убедили меня, что ни один народ так гуманно и чистосердечно не относился
к покоренному, вообще чуждому племени, как наши старшие братья, русские.
Русский человек… смотрит на всех, живущих с ним под одним законом,
как на “своих”, … не имея узкого племенного себялюбия” [95]. В то
же время он указал на наличие ярко выраженного “племенного самомнения”
у европейцев и даже у единоверных турок. “Слава богу, – продолжает
далее свои сравнения И.Б. Гаспринский, – не то приходится видеть у
русских. Мусульманин… чувствует себя одинаково хорошо и привольно,
как сами русские, не тяготясь ни своим происхождением, ни отношением
русского общества…” [96].
Такую же особенность в психологическом складе русского человека выделил
в своих философских размышлениях о нем и Н.А. Бердяев. В этой связи
он, в частности, отметил, что “русский человек мало способен к презрению,
он не любит давать чувствовать другому человеку, что тот ниже его”
[97].
Посетивший же Кавказ в 1914 г. английский путешественник отец Гарольд
Бэксон, бывавший до этого неоднократно в колониях Британской империи,
с восхище-нием отмечал: “... Русские сделали в Грузии за последнее
столетие … дело огромного масштаба. Благодаря миру и порядку, которые
они ввели в стране, население умножи-лось, культура развилась, выросли
богатые города и селения. Русские чиновники нико-гда не проявляют
в отношении туземцев той надменности и презрения, какие являются характерной
чертой британских чиновников в наших колониях; русская природная доб-рота
и радушие дают им возможность быть на совершенно равной ноге с грузинами,
что не только не роняет, а наоборот, увеличивает престиж русской власти…”
[98]. Отсутствие дискриминации подтверждали и находившиеся на императорской
службе представители местных народов, заявлявшие, что для них “русские
более, чем родные”, так как “не делают разницы” между ними и собой
[99].
Поддержание государственно-политической стабильности в зонах двойственного
цивилизационного тяготения, сложившихся в силу тех или иных исторических
обстоятельств в западных и восточных частях Российской империи, порождало
особые сложности. К восточной зоне цивилизационного тяготения относился,
как известно, и Кавказ, имевший неоднородное этноконфессиональное
поле.
Именно в зонах двойственного цивилизационного тяготения существовала
и более высокая предрасположенность населения к сепаратизму. Она проявилась,
например, совершенно неожиданно для империи, когда Николай II, сочувствовавший
стремлениям Александра III “создать однородную империю”, предпринял
попытку встать на почву государственного национализма, являвшегося
основой развития многих стран Европы и универсалистских образований
Запада.
В этой связи в России к концу XIX в. наметилось сосредоточение власти
в центре и преодоление обособленности отдельных специфических частей,
имевших высокую степень самостоятельности. Тем не менее, как показывала
практика, сохранение обособленности и отказ верховной власти от централизации
ряда окраин, прежде всего Польши и Финляндии, были, по мнению С.С.
Ольденбурга, “самыми минимальными условиями примирения с русской государственностью”
[100].
Вместе с тем предпринимались политические меры, свидетельствовавшие,
в целом, о неизменности курса в отношении инонациональной периферии
и о приверженности в Петербурге прежним подходам, основанным на политическом
компромиссе. Находясь в Варшаве в 1897 г., Николай II для смягчения
враждебности, существовавшей в русско-польских отношениях после подавления
восстаний 1830 – 1831 и 1863 гг. разрешил сбор средств на памятник
Мицкевичу, сооружение которого было намечено в этом городе. До этого
его имя считалось “крамольным”, а великого польского поэта заслонял
враг России, организовывавший польские легионы в Крымскую войну для
поддержки усилий англо-франко-турецкого альянса.
Варшавский генерал-губернатор граф Шувалов, отличавшийся твердостью
и неус-тупчивостью как администратор, был заменен мягким и обходительным
князем Имере-тенским. Во время пребывания в Варшаве российский монарх
“ласково принимал пред-ставителей польского общества” и благодарил
население за выраженные ему чувства. В рескрипте генерал-губернатору
края он заверил, что будет и в дальнейшем заботиться “…о благе польского
населения наравне со всеми верноподданными державы русской” и напомнил
еще раз о “неразрывном государственном единении” с ним [101].
Неустойчивость государственно-политической интеграции в одной из зон
сохранявшегося цивилизационного тяготения к Западу обнаружилась, например
в 1899 г., когда финскому сейму был представлен законопроект, распространявший
на подвластный ему край с некоторыми видоизменениями русский воинский
устав. По этому поводу был издан высочайший манифест, в котором говорилось:
“Независимо от предметов местного законодательства, вытекающих из
особенностей … общественного строя, в порядке государственного управления
возникает по всему краю и другие законодательные вопросы, каковые
по тесной связи с общегосударственными потребностями не могут подлежать
исключительному действию учреждений Великого Княжества…”.
Предполагаемые изменения, таким образом, носили весьма ограниченный
характер. Сложившийся порядок издания местных узаконений оставлялся
в силе, но кое-какие прерогативы по этому проекту закреплялись и за
центром. Законы имперские, касающиеся Финляндии, должны были издаваться
императорской властью, причем заключение высших административных органов
края, а также финского сейма носили лишь совещательный характер. В
Финляндии этот манифест вызвал недовольство [102].
Конфликт получил принципиальные свойства, и вскоре стала очевидна
опасность его последствий, несмотря на то, что оставалась прежней
общая направленность политики на этой окраине. Дальнейший ход событий
показал, что попытка установить более тесное единство между Россией
и Финляндией при помощи внешнего сближения учреждений на практике
привела к обратным результатам: она создала единение между финскими
и шведскими элементами края и спровоцировала нарастание сепаратистских
настроений, наличие которых ранее у населения края не отмечалось.
Вместо закрепления Финляндии за Россией наметилось ее отчуждение [103].
Эта же закономерность проявилась и в такой зоне цивилизационного разлома
как Кавказ. При чем она распространялась и на народы, исповедовавшие
христианство и прежде всего имевшие в прошлом свою государственно-политическую
традицию. В 1903 г. здесь стали происходить протесты армянского населения
против передачи имущества армяно-грегорианской церкви в ведение соответствующих
управленческих структур. Мера эта была выдвинута В.К. Плеве по следующим
соображениям: армянские церковные имущества, управлявшиеся лицами,
назначенными армянским патриархом (каталикосом), проживавшим в монастыре
Эчмиадзине, давали крупные доходы, часть которых, по агентурным сведениям,
шла на поддержку армянских национально ориентированных революционных
организаций в России и Турции.
Желая это прекратить В.К. Плеве представил государю проект передачи
этих имуществ в управление казны с тем, чтобы все выдачи на законные
церковные и культурные потребности армянского населения удовлетворялись
по-прежнему, но только под контролем русской власти. 12 июля 1903
г. был издан соответствующий высочайший указ. Армянское население
восприняло его как попытку отобрать в казну церковные имущества и
посягательство на свои священные права [104].
Несмотря на решительные протесты “против этой безобразной затеи” ряда
высокопоставленных представителей власти в Петербурге, высшие правительственные
инстанции по недоразумению поддержали эту меру, но вскоре, поняв ее
ошибочность, сместили своего проявившего не компетентность ставленника,
результаты деятельности которого, тем не менее, уже привели к обострению
национальных чувств и распространению антирусских настроений.
К таким же последствиям на Кавказе неизменно вели и грубые выходки
некоторых должностных лиц ниже рангом, опускавшихся до призывов к
выселению в Сибирь целых аулов или даже народов. Все это оборачивалось
неизбежно лишь нарушением стабильности в регионе. Однако преобладавшие
в политике благожелательные и уважительные отношения представителей
русской власти к местным народам и общая ее направленность уничтожали
или смягчали “подобные впечатления и обиды” [105].
Такие же отклонения допускались и по отношению к русским, особенно
к низшим сословиям, даже к таким казалось бы, привилегированным группам,
как казачество. Осведомленный в данном случае неплохо о состоянии
дел в правительственных кругах, занимая не за долго до крушения монархии
посты председателя Государственной Думы и Комиссии по обороне, а затем
и военного министра Временного правительства А.И. Гучков вспоминает,
что “отношение к казачьим вольностям и … интересам в Петербурге было
своекорыстное, жестокое” [106]. Эти изъяны порождались, главным образом,
субъективными просчетами, общая линия оставалась неизменной. Большинство
русских чиновников не руководствовалось такими подходами.
Это находило выражение и в их отношении к одному из крайних проявлений
“узкого национализма”, черносотенству, которое, как верно заметил
С.Ю. Витте, сыграло огромную роль в развитии радикалистской анархии
в России [107]. Но лучшие пред-ставители русской власти не только
осуждали это проявление “узкого национализма”, но и вели с черносотенцами
непримиримую борьбу. П.А. Столыпин, будучи министром внутренним дел,
приказал одесской администрации разоружить и распустить большин-ство
формирований “черной сотни”. И впоследствии при других премьерах министерство
внутренних дел отказывало ей в регулярных дотациях, а командующий
одесским во-енным округом продолжал преследовать черносотенцев в 1916
– 1917 гг. Также вели се-бя губернаторы Астрахани, Иркутска и другие
высшие чиновники [108].
Свои трудности в сохранении государственно-политической стабильности
существовали и в мусульманских районах Северного Кавказа, где двойственное
цивилизационное тяготение имело ярко выраженный восточный вектор.
Здесь требовались еще более осторожные подходы к организации системы
управления, рассчитанные на постепенность предполагаемых изменений
и вместе с тем ненарушимость условий установленного компромисса со
ставкой на традиционализм и исламскую составляющую. Но а то, как это
достигалось в реальности, нуждается в специальном обстоятельном рассмотрении.
Примечания
1. Эсадзе С. Историческая записка об управлении Кавказом.
Тифлис, 1907. Т. 1–2.
2. Гальцев В.С. Перестройка системы колониального господства на Северном
Кавказе в 1860 – 1870 гг. // Известия СО НИИ. Т. 18. Орджоникидзе,
1956; Фадеев А.В. Особенности антиколониальных движений на Северном
Кавказе в период империализма // Национальный вопрос накануне и в
период проведения Великой Октябрьской социалистической революции.
Вып. 1. М., 1964; Даниялов А.Д. Строительство социализма и развитие
национальных отношений в Дагестане (1921 – 1940 гг.). Дис. на соиск.
уч. степени докт. ист. наук. М., 1974.
3. Гаджиев А.Г. Помощь русского народа в установлении Советской власти
в Дагестане. Махачкала, 1963 и др.
4. Киняпина Н.С. Административная политика царизма на Кавказе и в
Средней Азии
в XIX в. // Вопросы истории. 1983. № 4. С. 35, 47.
5. Калмыков Ж.А. Административно-судебные преобразования в Кабарде
и горских (бал-карских) обществах в годы русско-кавказской войны //
Кавказская война: уроки истории и современность. Матер. науч. конф.
г. Краснодар, 16 – 18 мая 1994 г. Краснодар, 1995. С. 120–122.
6. Виноградов Б.В. Кавказ в политике государя Павла I (1796 – 1801
гг.). Армавир; Славянск-на-Кубани, 1999; Клычников Ю.Ю. Деятельность
А.П. Ермолова на Северном Кавказе (1816 – 1827). Ессентуки, 1999;
Его же. Российская политика на Северном Кавказе (1827 – 1840 гг.).
Пятигорск, 2002 и др.
7. См. подробнее: Матвеев В.А. Особенности административно-политического
устройства северокавказской окраины России накануне революций 1917
г. // Исторические этюды. Вып. 1. Под ред. В.Е. Максименко, И.М. Узнародова.
Ростов н/Д, 1993. С. 115–136; Его же. Была ли Россия “тюрьмой народов”?
// Межнациональные отношения сегодня
(Сб. науч. тр.). Ростов н/Д; Донецк, 1994. С. 47–62; Его же. К вопросу
о последствиях Кавказской войны и вхождения северокавказских народов
в состав России. (Новое концептуальное освещение проблемы) // Кавказская
война: уроки истории и современность. Матер. науч. конф. г. Краснодар,
16–18 мая 1994 г. Краснодар, 1995. С. 188–198; Его же. К вопросу о
политическом устройстве северокавказской окраины России накануне
1917 г. // Проблемы истории казачества XVI – XX вв. Ростов н/Д, 1995.
С. 101–103; Его же. Отечество не только русских… (размышления о геополитических,
историко-цивилизационных и этнонациональных особенностях российской
государственности) // Научная мысль Кавказа. 1997. № 1. С. 31–40;
Его же. Государственно-политическая централизация и местное самоуправление
на северокавказских рубежах России до 1917 г. // Российский выбор.
1998. № 1. С. 40–49; Его же. Российский универсализм и федерализм
на северокавказской окраине накануне революционных перемен 1917 г.
// Вопросы северокавказской истории. Вып. 4. Под ред. акад. В.Б. Виноградова.
Армавир, 1999. С. 56–62; Его же. Незамеченные итоги Кавказской войны
// Россия в ХХ веке. Сборник статей к юбилею профессора Семенниковой
Любови Ивановны. М., 2003. С. 262–274 и др.
8. Пляскин В.П. Военные аспекты государственной национальной политики
России на Кавказе (1864–1917 гг.). Ростов н/Д, 2002. С. 88–127.
9. Матвеев В.А. Особенности административно-политического устройства
северокавказской окраины России накануне революций 1917 г. … С. 115–136;
Его же. Была ли Россия “тюрьмой народов”? … С. 47–62.
10. Его же. К вопросу о последствиях Кавказской войны и вхождения
северокавказских на-родов в состав России. (Новое концептуальное освещение
проблемы) … С. 188–198.
11. Пляскин В.П. Указ. соч. С. 88.
12. РГВИА. Ф. 400. Оп. 3. Д. 3041.Л. 19-об-20.
13. Там же; ЦГИА РГ. Ф. 545. Оп. 1. Д. 251. Л. 8, 66; Первая всеобщая
перепись населения Российской империи, 1897 г. Т. 67. Ставропольская
губерния. СПб., 1905. С. 3.
14. Кавказский календарь на 1917 г. Отдел общий. Тифлис, 1916. С.
250 – 252.
15. РГВИА. Ф. 400. Оп. 3. Д. 3041. Л. 19-об-20.
16. ЦГИА РГ. Ф. 545. Оп. 1. Д. 2960. Л. 1; Казанбиев М.А. Национально-государственное
строительство в Дагестанской АССР (1920–1940 гг.). Махачкала, 1960.
С. 9.
17. РГИА. Ф. 1276. Оп. 19. Д. 1. Л. 23, 33-об, 83-об; ЦГИА РГ. Ф.
242. Оп. 1. Д. 91. Л. 1;
Ф. 416. Оп. 1. Д. 70. Л. 10-об-11; Северокавказский край. 1917. 10
фев.
18. РГВИА. Ф. 1. Оп. 1. Д. 51999. Л. 235-об.
19. РГИА. Ф. 1276. Оп. 19. Д. 940. Л. 17.
20. ЦГИА РГ. Ф. 13. Оп. 1. Д. 749. Л. 9-об.
21. РГИА. Ф. 1276. Оп. 19. Д. 1. Л. 23, 33-об, 83-об; ЦГИА РГ. Ф.
416. Оп. 1. Д. 70. Л. 11; Приложения к стенографическим отчетам Государственной
Думы. 3 созыв. Сессия 1, 1907 – 1908 гг. Т. 1. (№№ 1–350). СПб., 1908.
С. 1365.
22. Исмаил-Заде Д.И. Илларион Иванович Воронцов-Дашков // Исторические
силуэты. М., 1991. С. 48.
23. Кубанский курьер. 1917. 22 марта.
24. ЦГИА РГ. Ф. 13. Оп. 1. Д. 749. Л. 2; Ф. 242. Оп. 1. Д. 91. Л.
1.
25. Там же. Ф. 229. Оп. 1. Д. 4. Л. 4; Ф. 416. Оп. 1 Д. 70. Л. 28–29.
26. РГИА. Ф. 1276. Оп. 19. Д. 1. Л. 96; Д. 940. Л. 17.
27. ЦГИА РГ. Ф. 83-с. Оп. 1. Д. 219. Л. 9; Ф. 416. Оп. 1. Д. 70. Л.
28-29; Ф. 545. Оп. 1.
Д. 2960. Л. 21, 28, 51-об.
28. Старцев В.И. Внутренняя политика Временного правительства первого
состава. Л., 1980.
С. 193.
29. Черкасов П.П. Судьба империи. М., 1983. С. 53.
30. Паркер Р. Китай: его история, политика и торговля с древнейших
времен до наших дней. Пер. с англ. СПб., 1903. С. 294.
31. ГАРФ. Ф. 1800. Оп. 1. Д. 49. Л. 1.
32. Северокавказский край. 1917. 4 янв.
33. ЦГИА РГ. Ф. 416. Оп. 1. Д. 70. Л. 28-29; Ф. 545. Оп. 1. Д. 2960.
Л. 28.
34. РГИА. Ф. 866. Оп. 1. Д. 38. Л. 8-об-9-об.
35. Казанбиев М.А. Указ. соч. С. 9.
36. ЦГИА РГ. Ф. 13. Оп. 11. Д. 338. Л. 36–37.
37. Витте С.Ю. Избранные воспоминания, 1849-1911. М., 1991. С. 90.
38. Россия. Энциклопедический словарь (Б/и. Брокгауз Ф.А и Ефрон И.А.
СПб., 1898.). Л., 1991. С. 161-162.
39. Исаев И.А. История государства и права России. Курс лекций. М.,
1993. С. 173.
40. Дагестанские областные ведомости. 1917. 22 янв.
41. РГВИА. Ф. 1. ОП. 1. Д. 68800. Л. 1-14-об; Ф. 400. Оп. 1. Д. 106.
Л. 5; ЦДНИ РО. Ф. 4.
Оп. 1. Д. 61а. Л. 14а.
42. Кавказский календарь на 1917 г. Отдел статистический. СПб., 1916.
С. 190–237; Кубанский сборник на 1916 г. Т. 21. Екатеринодар, 1916.
С. 4; Отчет начальника Кубанской области и наказного атамана кубанского
казачьего войска о состоянии области за 1915 г. Екатеринодар, 1916.
С. 4; Отчет начальника Терской области и наказного атамана терского
казачьего войска за 1901 г. Владикавказ, 1903. С. 3; Отчет начальника
Терской области и наказного атамана терского казачьего войска за 1913
г. Владикавказ, 1914. С. 3; Государственная Дума. 3 созыв. Сессия
5. Стенографический отчет. Ч. 4. Засед. 138. 23 мая 1912 г. (Подсчет
авт.).
43. ЦГИА РГ. Ф. 229. Оп. 1. Д. 1304. Л. 1; Ф. 545. Оп. 1. Д. 251.
Л. 8.
44. Там же. Ф. 13. Оп. 1. Д. 749. Л. 27.
45. РГИА. Ф. 1276. Оп. 19. Д. 940. Л. 16-об, 27; РГВИА. Ф. 330. Оп.
61. Д. 1659. Л. 2.
46. РГИА. Ф. 1276. Оп. 19. Д. 940. Л. 16-об.
47. Там же. Л. 27; РГВИА. Ф. 1. Оп. 1. Д. 61850. Л. 1–2-об; Д. 64527.
Л. 1–2; Ф. 330. Оп. 61.
Д. 1659. Л. 2.
48. Хоруев Ю.В. Классовая борьба крестьян Терской области на рубеже
XIX–XX вв. Орджоникидзе, 1978. С. 23.
49. ГАРФ. Ф. 393. Оп. 1. Д. 105. Л. 4–5.
50. ЦГИА РГ. Ф. 13. Оп. 3. Д. 1236. Л. 257, 361; РГВИА. Ф. 1. Оп.
1. Д. 61850. Л. 1–2-об;
Д. 64527. Л. 1–2.
51. Отчет начальника Терской области и наказного атамана терского
казачьего войска за 1901 г. … С. 2; Отчет начальника Кубанской области
и наказного атамана кубанского казачьего войска о состоянии области
за 1915 г. … С. 3 – 4.
52. Заседателева Л.Б. Терские казаки (середина XVI – начало ХХ вв.).
Историко-этнографические очерки. М., 1974. С. 221.
53. Хоруев Ю.В. Указ. соч. С. 23.
54. Государственная Дума. 3 созыв. Сессия 1. Стенографический отчет.
Т. 2. Засед. 21.
5 июня 1906 г.
55. ЦГИА РГ. Ф. 545. Оп. 1. Д. 251. Л. 8, 66; Государственная Дума.
3 созыв. Сессия 5. Стенографический отчет. Ч. 4. Засед. 138. 23 мая
1912 г.
56. РГВИА. Ф. 1. Оп. 1. Д. 68800. Л. 1–14-об: Ф. 400. Оп. 1. Д. 106.
Л. 5.
57. ГАРФ. Ф. 393. Оп. 1. Д. 105. Л. 3–4.
58. РГВИА. Ф. 1. Оп. 1. Д. 28963. Л. 114; ГАКК. Ф. 454. Оп. 2. Д.
1503. Л. 43; Караулов М.А. Терское казачество в прошлом и настоящем.
(Памятка терского казака). Владикавказ, 1912. С. 256; Алиев У. Карачаево-Черкесская
автономная область // Жизнь национальностей. Кн. 1. Январь, 1923.
М., 1923. С. 112; Раждаев П.Н. Основные черты организации крестьянского
хозяйства на Северном Кавказе. Ростов н/Д, 1925. С. 57.
59. ЦГИА РГ. Ф. 13. Оп. 1. Д. 20. Л. 2; Д. 735. Л. 1; Ф. 545. Оп.
1. Д. 251. Л. 8, 66.
60. РГВИА. Ф. 400. Оп. 1. Д. 4171. Л. 14–14-об; Северокавказское слово.
1917. 19 янв.; 1917 год в Ставропольской губернии. (Под ред. Ф. Головченко).
Ставрополь, 1927. С. 26.
61. Ольденбург С.С. Царствование императора Николая II. М., 1992.
С. 84.
62. Там же. С. 22.
63. Ильин И.А. О грядущей России. Избранные статьи/Под ред. Н.П. Полторацкого.
Св.-Троицкий монастырь, 1991. С. 27, 174.
64. Боффа Дж. История Советского Союза. В 2 т. 1917-1941 гг. М., 1990.
Т. 1. С.18.
65. Ильин И.А. Указ. соч. С.54.
66. Дзидзоев В.Д. Указ. соч. С. 72.
67. ЦГА РСОА. Ф. 224. Оп. 1. Д. 134. Л. 3–3-об.
68. Ключевский В.О. Сочинения. В 9 т. М., 1987. Т. 2. С. 74.
69. Щербина Ф.А. История Кубанского казачьего войска. В 2 т. (Б/и:
Екатеринодар, 1913). Краснодар, 1992. Т. 1. С. 604.
70. Вернадский Г.В. Монголы и Русь / Пер. с англ. М., 1999. С. 7.
71. ЦГА РСОА. Ф. 224. Оп. 1. Д. 134. Л. 3 – 3-об.; Щербина Ф.А. Указ.
соч.
72. РГИА. Ф. 1284. Оп. 241. Д. 147. Л. 203.
73. РГВИА. Ф. 1. Оп. 1. Д. 51999. Л. 235; Т. 44. Д. 635. Л. 25.
74. Государственная Дума. 3 созыв. Сессия 5. Стенографический отчет.
Ч. 4. Засед. 138. 23 мая 1912 г.
75. Хоруев Ю.В. Указ. соч. С. 36.
76. Лурье С.В. Российская империя как этнокультурный феномен // Цивилизации
и культуры. Вып. 1. М., 1994. С. 127.
77. Хоскинг Д. Великое, но не рухнувшее прошлое? Размышления американского
историка об истории и нации // Родина. 1995. № 1. С. 39.
78. Гальцев В.С. Указ. соч. С. 130.
79. См. подробнее: Матвеев В.А. Россия и Кавказ в объективе исторических
познаний. Армавир; Ростов н/Д, 1998; Его же. Исторические познания
как фактор геополитических свершений // Научная мысль Кавказа. 1998.
№ 4. С. 20-32.
80. РГВИА. Ф. 1. Оп. 1. Д. 50572. Л. 1; Д. 64527. Л. 1.
81. Шамиль на Кавказе и в России. Биографический очерк. Составила
М.Н. Чичагова. СПб., 1889. С. 196.
82. Авторханов А. Империя Кремля. Советский тип колониализма. Вильнюс,
1990. С. 82.
83. ЦГИА РГ. Ф. 1087. Оп. 1. Д. 170. Л. 7.
84. Эсадзе С. Указ. соч.
85. Черкасов П.П. Указ. соч. С. 53.
86. РГВИА. Ф. 1300. Оп. 9. Д. 180. Л. 9-об.
87. Самойло А.С. Английские колонии в Северной Америке в XVII в. М.,
1963. С. 43.
88. Шейэ Ж. Современная Индия. Ч. 2. Туземная политика. Пер. с фр.
СПб., 1913. С. 254, 377 – 380, 391 – 393.
89. РГИА. Ф. 1276. Оп. 19. Д. 250. Л. 1, 40.
90. Шейэ Ж. Указ. соч. С. 401.
91. Шейэ Ж. Современная Индия. Ч. 2. Туземная политика / Пер. с фр.
СПб., 1913. С. 1.
92. Рассел Б. Практика и теория большевизма. Пер с англ. изд. 1920
г. М., 1991. С. 96–97.
93. Цит. по: Троицкий Е.С. Русский народ в поисках правды и организованности.
М., 1996. С. 152.
94. Рассел Б. Указ. соч. С. 96 – 97.
95. Гаспринский И.Б. Русское мусульманство. Мысли, заметки и наблюдения
мусульманина // В поисках своего пути: Россия между Европой и Азией.
В 2 .ч. М., 1994. Ч. 1. С. 258.
96. Там же. С. 258 – 259.
97. Бердяев Н.А. Судьба России. М., 1990. С. 142.
98. Марков Л. На Кавказе после появления там России // Посев. 1993.
№ 2. С. 91.
99. Виноградов В.Б. Средняя Кубань: земляки и соседи. (Формирование
традиционного состава населения). Армавир, 1995. С. 25.
100. Ольденбург С.С. Указ. соч. С. 84 – 85.
101. Там же. С. 85.
102. Там же. С. 128 – 139.
103. Там же. С. 130 – 131.
104. Там же. С. 193.
105. Витте С.Ю. Указ. соч. С. 432; Марков Л. Указ. соч. С. 92.
106. Гучков А.И. Воспоминания председателя Государственной Думы и
военного министра Временного правительства. М., 1993. С. 27.
107. Витте С.Ю. Указ. соч. С. 432.
108. Лакер У. Черная сотня / Пер. с англ. М., 1994. С. 54.
